Автобиографические очерки А.П.Хейдока

Скорее…

Детство

Есть в Латвии область, которая когда-то называлась Лифляндской Швейцарией, она включает в себя городок Цесис с окрестностями, вплоть до Риги. Это всхолмленная, с многочисленными перелесками и озерками земля. Нигде нет ни высоких гор, ни дремучих лесов: очертания холмов мягкие, озера небольшие.

В этой всхолмленной области в окрестностях гор я увидел свет в 1892 году. Это произошло в хуторе Долес.

Рассказывали, что родился я на солнечном восходе в маленьком бревенчатом домике, недалеко от одной из самых живописных рек Латвии – ­Аматы.

Когда мне исполнилось три года, мои родители переехали в другую волость и поселились на хуторе Адлер, который местные жители называли «Адели». Хутор состоял из корчмы (сочетание кабака с постоялым двором) и еще двух домиков. Корчма и домик с кузницей находились у самой проезжей дороги. От дверей моего дома до дороги было шагов тридцать, не более. К домику была пристроена кузница, мой отец был кузнец, очень смышленый, способный починить любую машину, стенные часы и вообще любой механизм. Сам он в кузнице почти не показывался, а работал в ней обычно какой-нибудь подмастерье, который подковывал лошадей проезжавших крестьян. Мой же отец работал в комнате, отведенной под слесарную мастерскую, в другой комнате жила наша семья. Комнату от кузницы отделяла кухня с большим очагом, двери кухни днем были всегда открыты настежь, и проезжие крестьяне часто забегали в кухню закурить от уголька – экономили спички. В жилой комнате стояли три кровати, на самой широкой спали мои родители, на другой – бабушка, а на третьей ­я со своим старшим братом (Ян был на три года старше меня), причем в ногах у нас непременно помещалась собака Михаил – такса с кривыми ногами. Мать заставляла нас прогонять собаку, и, ложась спать, мы ее гнали, тогда она хитро ложилась под кровать, а когда все засыпали, беспрепятственно приходила к нам и ложилась в ногах, мы в нее упирались (так было теплее).

Я с детства вертелся в кузнице, в мастерской и на площадке, где проезжие крестьяне привязывали своих коней (на площадке имелась коновязь – бревно, укрепленное на двух столбах, по этому бревну я любил ходить, изображая канатоходцев, высота – по грудь человека, иногда мы с братом на ней устраивали фехтование деревянными шпагами).

К кузнице почти примыкал лес. На зеленой площадке, отделяющей коновязь от леса, росла старая-старая береза. Она мне особенно памятна тем, что, как только начинался апрель, я приставал к отцу, чтобы он скорее налаживал добычу березового сока из этого могучего дерева. И отец не заставлял себя особенно упрашивать. Сока было много, и я упивался им.

За дорогой лежало небольшое болотце, обильное брусникой. К болотцу примыкала горка, из которой брали гравий. Со временем в горе образовалась глубокая выемка с крутыми берегами, и не было для меня большего удовольствия, как с разбега прыгать с этой крутизны на мягкую кучу песка на дне: это давало краткое, но восхитительное чувство полета.

До корчмы было шагов сто, и перед нею – небольшой пруд с огромным количеством лягушек. По пруду я разъезжал на деревянном корыте, считая себя пиратом, и строил в воображении целые сражения с абордажем.

По дороге постоянно тянулись подводы, кареты помещиков и шли пешеходы. Так как я постоянно вертелся среди посетителей кузницы, то знал в лицо всех окрестных крестьян, узнавал все новости, был в курсе всех событий.

Родители давали мне полную волю, которую я употреблял в соответствии с моей фантазией. Бегал я только босиком. Из всех времен года больше всего любил весну, и, когда в приближении весны перед моим домом, вернее окном, на бугорке оттаивал кусочек земли, я выбегал из комнаты и садился на корточках на этом кусочке. И еще любил прижиматься к посеревшим стенам бревенчатого домика в уголке, где выступы сруба защищали от ветра и можно было впитать в себя ласковое солнечное тепло. В такие минуты я испытывал особое счастье. В комнате была ниша между плитой и печной трубой, туда я любил забиваться в ветреные дни, когда ветер свистел на разные голоса в дымовой трубе. Я прислушивался к этим голосам, и еще казалось, что какие-то пролетающие духи скулят и плачут и зовут меня лететь вместе с ними в какую-то удивительную страну – страну красивых, поросших деревьями гор, где живут русалки и встречаются сказочные домики.

Приступавший к нашему домику лес манил меня, и по мере того как я рос, я все дальше и дальше уходил в него. Бывало, что и блудил. Я очень полюбил этот лес: собирал в нем ягоды и грибы, а когда подрос, смотрел как на обиталище фей.

В летние вечера, когда все уже ложились спать, я любил задерживаться на дворе и прислушиваться к таинственному «молчанию» леса. Мне казалось, что оттуда, из далеких полей за дорогой, доносятся какие-то еле слышные, но тем не менее чарующие звуки. Впоследствии, уже начитавшись книг, я назвал их «осенними скрипками». Из леса вылетали летучие мыши, тогда я подбрасывал в воздух свою шапку и наблюдал, как стремительно на нее бросаются эти маленькие странные твари.

В восемь лет мать начала обучать меня грамоте. Я оказался удивительно способным и в течение короткого времени не только научился читать, но и полюбил чтение настолько, что вскоре прочитал все книги в нашем доме. Мало того, узнав, что у соседей-хуторян имеется интересная книга, я отправлялся туда.

Мне было 12 лет от роду, когда, прочитав все, что можно было достать, и за неимением другого материала, я набросился на бабушкину Библию в старом кожаном переплете, прочел ее, как говорится, «от доски до доски». Толку от этого, конечно, было мало, но меня, главным делом, интересовали отдельные эпизоды из жизни библейских персонажей, скажем, жизнь силача Самсона, непутевого сына Давида Авессалома, битвы братьев Маккавеев и так далее...

Бабушкина вера

Бабушка моя по отцовской линии была крутого нрава, но очень религиозная. Церковь была довольно далеко, и она каждое воскресенье устраивала нечто вроде богослужения сама, в полном одиночестве. После завтрака она водружала на нос очки в железной оправе и доставала из шкафа сборник проповедей на каждое воскресенье и праздник. Проповеди она читала громким голосом, хотя ни одного слушателя у нее не было; мать хлопотала по хозяйству, отец по воскресеньям уходил на сыгровку любительского оркестра, в котором участвовал (на контрабасе), а если это был охотничий сезон, то непременно уходил на охоту, к великому неудовольствию бабушки, обрушивавшей на него упреки, что время, отведенное для богослужения, он употребляет для «греховной страсти». Отец выслушивал эти упреки с удивительной стойкостью и молчанием. Он был человеком выдержанным, общительным, но религиозности у него не было. И к церкви питал враждебные чувства. Внешне его можно назвать атеистом, но по своему внутреннему складу он был высоконравственным человеком. Правда, он любил посидеть в кабачке с товарищами за бутылкой пива, но не доводил себя до опьянения. Мать моя была религиозная, высоконравственная, с тонкой и понимающей, ценящей красоту мира душой. Многим я обязан ей в своем воспитании, главным образом – бережным отношением к природе. Помню: на росистом лугу она подозвала меня и раскрыла перед моими глазами гнездо какой-то птички, полное крапчатых яиц. Но она меня строго предупредила, чтобы я их не касался руками, так как птичка, почуяв чужое прикосновение, больше к гнезду не вернется. Умело она раскрывала передо мной красоту природы, научила любить цветы...

Глубокое уважение до сих пор я питаю к этой простой, работящей женщине с растресканными ладонями рук...

Одною из особенностей моего детства было то, что я отважно вступал в споры со взрослыми. В то время среди крестьян (посетителей нашей кузницы) стало модно неверие в Бога. И когда я слышал такие утверждения, яро вступал в спор со взрослыми. Я защищал религию и, благодаря своей начитанности и бойкому языку, ставил своих оппонентов в затруднительные положения. Ян был иного склада, склонный к атеизму. Но в одном мы сходились, в чем и признались друг другу: нам все время казалось, что окружающая обстановка и скромная жизнь при кузнице в обществе крестьян не соответствовала нашей сущности и что мы когда-то занимали совершенно другое, более высокое положение. И когда мне попались книги, в которых проводилась идея перевоплощения, как, например, в романах Крыжановской, то я мгновенно и бесповоротно воспринял идею перевоплощения непоколебимо и навсегда. Идея перевоплощения стала основой моего мировоззрения.

Школа

Я стал посещать начальную школу. Вскоре учитель убедился, что я способен и очень легко овладеваю программой первого класса. Тогда он пересадил меня ко второзимникам, т. е. перевел во второй класс, но так как преподавание велось главным образом на русском языке (латышскому отводилось несколько часов в неделю), то оказалось, что отсутствие предварительного знания русского не позволит продолжить образование, и я возвратился в первый класс. Проучившись зиму, я в какой-то мере овладел зачатками русского языка.

Во время каникул меня мучила жажда чтения, но книг не было или, вернее, были давно прочитанные по несколько раз. Тогда я обратился к учителю своей школы с просьбой дать мне что-нибудь почитать. Он стал давать мне книги из школьной библиотеки, целиком составленной из произведений на русском языке. Помню, первую книгу – о рыцаре Гьюго ­я прочел и почти ничего не понял. Насколько ничтожны были познания русского.

Но все-таки я в ней кое-что уловил. Я попросил другие книги и с каждой все больше и больше понимал смысл. Русско-латышского словаря у меня не было, но по смыслу отдельных фраз я догадывался о значении заключающихся в ней слов. Чтение становилось все увлекательнее, интереснее, и к осени, т. е. ко времени поступления во второй класс школы, я уже понимал все, что читал в небольших, скромных книжечках Сытинского издания. В дальнейшем русский язык стал для меня вполне понятным и любимым.

Русско-японская война всколыхнула русскую интеллигенцию. В крестьянстве пошли толки о глупо затеянной и ненужной войне, о бездарности царского правительства и бестолковых военачальниках. Потом стали на хуторах находить кем-то подброшенные листовки социалистов, которые находили живейший отклик в крестьянстве, рабочих и батраках. Это было в мои школьные годы. Я жадно читал листовки и заучивал доходившие до меня, революционные песни. Помещики стали обзаводиться телохранителями, а потом на ночном небе стали появляться зарева пожара. Кто-то поджигал имения немецких баронов, которые с семьями проносились по дороге в города.

Грабежа имений в буквальном смысле не было, в горящем пламени появлялись представители комитетов, социалистического подполья и устраивали аукционы на оставленное бароном имущество, по дешевке распродавая его окружающим крестьянам.

Вместо волостных правлений создавались народные комитеты, в члены которого, между прочим, был выбран и мой отец, но дальше этого дело не шло. Неумелое крестьянское восстание было подавлено казачьими карательными отрядами. Никто этим отрядам организованного сопротивления не оказывал. Они пороли крестьян, заставляли их возвращать купленное по дешевке на аукционах имущество и восстанавливали помещиков в их прежнем положении.

Помню, такой карательный отряд в сто казаков приближался по проезжей дороге к нашему дому. Не ожидая ничего доброго, мы все побежали в ближайший лес. Каратели проехали не останавливаясь, и полчаса спустя мы все возвратились в свой дом; при этом оказалось, что все же каратели побывали в нашем доме, забрав басовую трубу отца, на которой он играл в любительском оркестре. Это была дорогостоящая вещь по тем временам, и отец уже не мог восстановить своей потери и продолжать играть в любительском оркестре. А надо сказать, что оркестранты были людьми, любящими красоту звука и природы. Они собирались на сыгровку в школе, а после, возвращаясь домой, на пригорке, с которого открывался далекий вид волнующейся от ветерка нивы, перелески и холмы, играли торжественные церковные гимны, наслаждаясь слиянием красоты звука и окружающей природы.

Прохождение карательного отряда осталось мне памятным не только потерей отцовской трубы, но и смертью моего лучшего школьного друга, с которым я рядом сидел на парте и который учился так же хорошо, как и я. Учителя ставили нам совершенно одинаковые баллы, чтобы не обидеть никого из пары самых лучших учеников нашей школы. И этого мальчика убили каратели выстрелом из винтовки лишь потому, что он вышел из придорожного домика, чтобы полюбоваться на проходящее мимо войско.

Учителя находили, что я очень способен к наукам и советовали отцу, чтобы он дал мне образование. Но средства отца не позволяли. Я очень хотел учиться дальше, строил планы после начальной школы поступить в 6 класс городского училища; для этого я, окончив начальную школу, брал уроки у местной учительницы, но, повторяю, у отца не было возможности предоставить и эту скромную возможность. Поэтому мое официальное образование на этом и окончилось, и мне не оставалось ничего другого, как обучаться мастерству отца в кузнице, где я приобрел уже изрядные навыки.

Старший брат категорически отказался обучаться отцовскому ремеслу. У меня тоже не было ни малейшей охоты к этому, я был мечтателем, и в моей голове носились великие планы: стать писателем, совершить далекие путешествия, изведать неизведанное... Но семья давила на меня, и рассуждения отца и матери по этому поводу были вполне резонны, потому я, скрепя сердце, занялся отцовским ремеслом. Я уже довольно хорошо владел молотом, мог подковать лошадей, но тем не менее я все время вызывал недовольство отца; я не вкладывал душу в свою работу, руки делали одно, а мечты уносились далеко, и, бывало, в такие моменты я портил работу, сделанную моим отцом.

Коснусь еще одной особенности: в отличие от окружающих хуторских парней я любил размышлять. Кроме того, фантазия моя не знала предела. Когда я работал в кузнице молотобойцем, помогая подмастерью, то обычно в тех промежутках, пока железо нагревалось в горне, я рассказывал ему какие-нибудь прочитанные мною рассказы. Подмастерье, обычно в молодых летах, любил слушать эти повествования, но тут я вскоре убедился, что не так интересно рассказывать прочитанное, как придумывать самому тут же на месте. Таким образом, стоя у горна и левой рукой качая деревянный рычаг мехов, я плел ему бесконечные романы с продолжением, а когда забывал, о чем рассказывал в прошлый раз, то моментально придумывал новый.

Латыш-лютеранин. От юношей 16–18-летнего возраста требовалось, чтобы они в назначенное время приходили к священнику для прохождения двухнедельного курса основ лютеранского вероисповедания. По окончании этого курса их в торжественном богослужении причащали первый раз в жизни, после чего они становились полноправными членами прихода. Это называлось конфирмацией. Во время курса обучения юноши жили в особом помещении при доме пастора (священника), преподавание длилось целый день, молодые люди очень утомлялись и мечтали только об одном – чтобы все это скорее кончилось.

Поэтому во время преподавания никто не задавал никаких вопросов пастору, излагающему перед ними основы вероисповедания. Единственным исключением являлся я.

Я привел пастору пример из Библии, где царь Давид, влюбившись в жену своего военачальника Урия, отправил его на поле битвы, указав при этом командующему войсками, чтобы тот послал Урия в самые опасные места сражения, где последний вскоре и был убит. После этого Давид преспокойно забрал жену Урия к себе. За такой безнравственный поступок Бог (через своего ангела или пророка, не помню) предложил Давиду избрать себе одно из двух наказаний: или, потерявши трон, бежать через реку Кедрон, или трехдневный мор в своем народе. Давид избрал последнее и с печалью наблюдал, как умирают люди на площадях и улицах. Где же тут справедливость Господня, спросил я пастора: за прегрешения Давида расплачивается народ?

Пастор признался, что я задал трудный вопрос, и пытался ответить, но его объяснения были туманны и вообще, насколько я понял, сводились к тому, что умирать для народа не такое уж великое бедствие.

Разъяснение меня не удовлетворило, но я понял, что вступать с ним в спор на моем месте было бы безумием и поэтому промолчал.

В последующее за тем лето я в значительной степени овладел кузнечным ремеслом. Научился подковывать лошадей, совершать различные починки... В душе своей я уже почти примирился со своей будущей участью стать кузнецом-слесарем и механиком, каким был мой отец, но временами меня сверлила тоска по дальним странам, по далеким синим горам, по широким просторам, и слово Сибирь всегда было для меня полным какого-то очарования. Наступила осень (мне исполнилось 16 лет). Воскресным вечером я стоял в мастерской отца у верстака. В мастерской никого не было, как вдруг открылась дверь и вошел дядя Карл. Поздоровавшись со мною, он неожиданно спросил:

– Поедешь со мной в Тверскую губернию?

– А что там делать?

– Я там строю лесопильный завод.

– Поеду, конечно, поеду... – и заторопился искать шапку.

– Молодец, – прибавил он и отправился в следующую комнату, где сидели мои родители, и сделал им такое же предложение.

Отцу он предложил занять место механика (в новостроящемся заводе), а мне место пилотока (точильщика пил). Коротко посоветовавшись, мои родители дали согласие. Было решено, что отец и я должны уехать на дядину новостройку в течение ближайших двух недель. Мать еще останется, чтобы распродать имущество, и затем приедет к нам вместе с моим старшим братом. С каким нетерпением я ждал дня отъезда! Я почувствовал, что мечты мои начинают воплощаться, что отправляюсь в первое далекое путешествие, а там – кто знает, куда оно заведет.

И желанный день настал. Зимним утром вместе с отцом я покинул обжитые места своего детства и в городе Цесис первый раз сел на поезд, отходящий в Ригу.

С каким интересом я ждал первого рывка, с каким интересом я смотрел на убегающие леса! Это была первая поездка моего желанного путешествия. Затем остановка в Риге, где я купил зимнюю шапку, защитные очки, необходимые пилотоку, и несколько томиков детектива «Нат Пинкертон» (по 5 копеек за штуку).

Через сутки мы вышли на станции Пено. Это была настоящая Русь, самое верховье Волги. Я первый раз в жизни мог говорить по-русски с настоящими русскими людьми. До тех пор я знал русский язык по книгам. Я был рад, что мог изъясняться по-русски совершенно свободно и мог служить подмогой своему отцу, который, кроме латышского, не знал никакого другого языка.

Меня окружало все новое: станционный поселок из свежепостроенных домиков; постоялый двор, на котором мы остановились; приезжие крестьяне в лаптях и в валенках и весь тот особый быт и духовная атмосфера, которая отличала Россию от Латвии.

Через пару дней на эту станцию прибыл мой дядя и другие работники – ­специалисты, набранные дядей в Латвии. Помню, день клонился к вечеру, когда я и весь остальной персонал (вместе с дядей) уселись на крестьянские сани и поехали в деревню Полово, где должен был строиться лесопильный завод. Сани выехали на лед озера Пено, через которое протекает Волга. Помню снежную белизну озера и черную линию обрамляющих его лесов. Я жадно вглядывался в местность, вслушивался в говор наших возчиков и радовался, что первый раз в жизни увижу русскую деревню. Только к восьми часам вечера в темноте перед нами засверкали тусклые огни деревни Полово, где для нас была приготовлена изба. Она была изрядно натоплена, а мы изрядно озябли по дороге; как только мы вошли и начали раскладывать свои вещи, в комнату стал набиваться народ, чтобы посмотреть на нас, как на диковину. Без приглашения, без стука открывались двери, и один за другим входили крестьяне, крестились на икону в красном углу, говорили «здравствуйте» и, не дожидаясь приглашения, садились на корточки у стены, закуривали и вступали в разговор с нами и со своими соседями. Признаюсь, эта бесцеремонность показалась мне немножко диковатой. «Ну, что ж, – решил я, – что город – то норов». Потом было чаепитие, укладывались спать, где кто мог, а завтра мы должны были отправиться в лес, где в трех верстах от деревни должен был строиться новый завод.

Уж не помню, сколько времени длилась постройка завода, но поближе к весне он уже работал во всю свою мощь; и к весне на территории завода был выстроен и жилой дом для персонала, где мы и поселились. А пока дом строился, несмотря на морозы, мы каждый день отправлялись на стройку, проводили целый день под открытым небом, кратко закусывали всухомятку и вечером усталые возвращались домой в деревню. Там отогревались, ужинали и пили чай. Жутко вспоминать, сколько стаканов чая мы выпивали. Спали мы крепко, все были здоровы и румяны, и я с удовольствием вспоминаю то время.

Когда завод заработал, я пробыл на должности пилотока только два месяца, а затем, получив повышение, стал «штеллером», т. е. рамщиком, что повлекло за собою значительную прибавку к жалованию. На новой должности стал сказываться мой характер, я все хотел делать лучше и быстрее. До моего появления у лесопильной рамы лучший рамщик иногда пропускал через нее 3 тысячи футов бревен за смену. Я же в короткое время поставил новый рекорд – 4 тысячи. Остальные рамщики, не желая отставать, также повышали темпы выработки, и вскоре дядин завод заработал невиданными темпами. Дядя радостно потирал руки и подарил некоторым рамщикам по скрипке. К сожалению, никто из нас не умел играть, но все же мы пытались извлекать из них какие-то звуки, порою весьма негармоничные.

Не стоит останавливаться на подробностях, но, работая у дяди, мне приходилось разъезжать по окрестностям, посещать город Осташков. Я близко познакомился с деревенскими парнями и девушками, был частым гостем на деревенских праздниках, посещал посиделки и досконально ознакомился с деревенским бытом того времени. Скажу: он мне понравился.

Это была жизнь, тесно переплетающаяся с природой, жизнь вблизи прекрасных озер, лесов и холмов, и много в ней звучало песен.

Я полюбил весь этот край, который называли Верховьями Волги. Мои лучшие юношеские воспоминания неразрывно связаны с этим краем.

Сон

Я видел его в дни молодости (теперь мне под шестьдесят). Я тогда жил на железнодорожной станции в нынешней Калининской области, а тогда – в Тверской. Говорят, что теперь на месте той станции, где я видел свой чудесный сон, вырос довольно большой город, ведь прошло около сорока лет...

Но тогда это был только железнодорожный поселок на самых верховьях Волги у продолговатого озера, в которое со всех почти сторон смотрелся лес.

Жил я тогда при лесопильном заводе своего дяди в свежесрубленном большом доме, где у дяди и у меня было по комнате.

И вот, помню, июньским вечером (в субботу это было) вдруг поездом неожиданно приехал к дяде его компаньон. Его пригнала внезапная нужда в деньгах – угрожало банкротство, разорение.

– Ты уступи ему свою комнату на ночь, – сказал мне дядя, – в гостинице места нет, переночуй сам в заводской конторе.

Чуял я, что дядя недоволен приездом компаньона, что разговор у них будет тяжелый и поэтому – присутствие мое нежелательно. Прихватив одеяло и подушку, я с легким сердцем пошел на завод спать. По дороге припомнилась поговорка: «На новом месте приснись жених невесте».

Завод стоял за леском на берегу Волги, а вечер был дивно хорош. В небесной сини кое-где плавали уютные, точно из шелковой ваты слепленные облачка, а закат – закат был точно весь соткан из золотых нитей, которые, постепенно теряя яркость, тянулись почти на полнеба.

По ту сторону Волги серебрились июньские нивы, а за ними зеленый, непередаваемо свежий, торжественный и тихий, точно прихорошившийся к какому-то великому празднику или полуночному таинству, стоял величавый лес.

Пришла в голову, пока я шел, и девушка, живущая в деревне по ту сторону Волги у самого озера. Катей звали. Красавица была. И я и она при встречах друг на друга поглядывали... Виду старались не подать, но смотрели...

Буен я был тогда, как буен бывает иногда лес в своей растительной силе, когда все в нем полно живительного соку – все радостно, сильно и могуче и опьяняюще пахнет.

Контора была просто четырехугольником, отгороженным тесовыми перегородками внутри самого завода. И тут же при конторе имелась маленькая кладовушка с кое-каким заводским скарбом – приводными ремнями, сыромятными сшивками и скрепителями Джексона. В этой кладовушке имелась широкая полка, на которой я и устроился спать. У нас с субботы на воскресенье работали только лесопильные рамы, и то до полуночи.

Так вот, помню, улегся я, и ритмическое – чак, чак, чак – ударяющих по дереву пил начало на меня действовать очень убаюкивающе. Я начал быстро засыпать с мыслью – хоть бы Катю увидеть во сне...

Дорогие! Да разве я могу вам точно рассказать, что я видел? Я видел слишком много, чтобы рассказать! И девять десятых того, что я видел, было сметено непонятною мне тогда силою при просыпании. Но некоторые отдельные эпизоды живут – стоят как маяки на моем жизненном пути и бросают свет – освещают мой путь.

По этим маякам и в их свете шел всю последующую жизнь – иду и теперь...

Пути-дороги человеческие – встречи сужденные

Сужденное совершится, хотя до Определенного момента оно кажется немыслимым. Кому суждено встретиться, встретится, хотя бы в данный момент их разделяли океаны. Настанет время, и оживут старые, заложенные в прошлых жизнях кармические связи, и мощным магнитом потянет их друг к другу.

Почти в одно и то же время родились мальчик и девочка. Он – в Латвии, в тихом хуторе, она – на Дальнем Востоке, в процветающем большом городе на берегу Амура. Мальчик был большой мечтатель, одаренный, способный, про которого соседи говорили, что его надо учить да учить. Но отец не мог дать ему даже среднего образования и хотел из него сделать такого же «веселого кузнеца», каким был сам. И мальчик согласился стать кузнецом. Но в этом ему сильно мешала его мечтательность: руки делали одно, а голова думала о другом, далеком и прекрасном... А руки тем временем портили работу, потому что хорошим мастером бывает лишь тот, у кого руки и голова одно дело делают. Огорчался отец, огорчался и мальчик, чувствуя, что на этом пути толку из него будет мало, но и другого пути-выходу не предвиделось.

И примирился мальчик (ему тогда было уже 16 лет) с мыслью, что все же он будет кузнецом. Он уже недурно подковывал лошадей, делал мелкие поковки и разучивал на корнете духовные гимны, чтобы вступить в любительский оркестр, где его отец играл на басе. Этому оркестру отводилась выдающаяся роль в церковных торжествах и на похоронах, состоять в нем было почетно...

Девочка же родилась в семье зажиточного домовладельца, была красива, получила хорошее по тем временам образование, любила музыку и, когда подросла, танцевала так, что на балах все первые призы доставались только ей. Конечно, от женихов отбою не было, и она вскоре вышла замуж за морского офицера. Появились у них дети, двое мальчиков, и жили они в любви и согласии роскошно и богато.

Ну и посудите сами – есть ли тут какая-нибудь возможность, чтобы эти бывшие мальчик и девочка встретились и полюбили друг друга так, что «небу жарко»? Казалось бы – никакой! Конечно, невозможного на свете нет, но интересно, как это делается.

А между тем старые кармические связи (а были они крепки) ожили, набухли. И выразилось это в том, что обстоятельства жизни мальчика начали круто меняться. Сперва дядя (по материнской линии) пригласил всю семью мальчика на постройку лесопильного завода в Тверской губернии и предложил очень выгодные условия работы там. Семья предложение приняла. Никто, наверное, не покидал своей родины с меньшим чувством сожаления, чем мальчик, он учуял, что перед ним начинают открываться другие горизонты и сверкание далей, где маячила какая-то смутная фигура и как бы доносился безмолвный зов... Блокада тихой хуторской жизни была прорвана.

Дядя быстро оценил способности молодого человека, и к началу первой мировой войны он уже стоял во главе целого завода. Потом его мобилизовали на войну, но тут уже сильно начали сказываться какие-то особенности его натуры, вернее, накоплений прошлых жизней, которые привлекали к нему внимание людей.

Революционная буря 1917-1918 гг. быстро вынесла его на поверхность и перебрасывала его с одного положения на другое.

К сужденному сроку встречи весною 1917 года он оказался на оккупированной немцами территории, а она по-прежнему в далеком приамурском городе в лоне счастливой семьи...

Но третьего марта на канонерской лодке Амурского флота раздался одиночный винтовочный выстрел, которым был убит наповал флотский офицер, муж «девочки»... Какой-то матрос под шум революции свел личные счеты. И в то же солнечное утро, и в тот же час, когда в истерике билась над трупом и рвала волосы на своей голове молодая жена убитого, «мальчик» (в то время ему было 25 лет), с котомочкой за плечами, сорвав с себя все знаки военного различия, вышел из городка Несвижа, чтобы бежать из оккупированной немцами территории и пробираться на Дальний Восток, где он уговорился встретиться с одним золотопромышленником, для того, чтобы там начать новую жизнь...

И первая женщина, с которой он познакомился в городе Благовещенске, была та «девочка», которая через полгода стала его женой...