Альфред Хейдок

Таежная сказка

Коновалов с равнодушным видом выслушал заявление старого приказчика лесной концессии, что контора, вследствие сокращения летних погрузок, принуждена уволить двух десятников и выбор пал на Фетюкина и на него ­– Коновалова.

– Не от меня это, Артемий Иванович! Все это – новый управляющий... Осенью, как начнем опять работать, – милости просим опять к нам! ­сочувственно прибавил старший приказчик.

Коновалов вышел и зашагал по направлению к своей землянке. На минуту он остановился и устремил взгляд на чернеющие вдали маньчжурские сопки. Подошвы их уже окутались вечерним туманом, и лохматые вершины точно плыли по призрачным волнам.

Большая птица бесшумно слетела с ближайшей ели и черным, исчезающим пятном скользила к далеким вершинам. За ними, полные ночных тайн, лежали широкие пади Хингана. Сторожкий марал пасся там в ночной тишине, зелеными огоньками вспыхивали в чаще глаза тигра, и среди буреломов и обомшелых стволов жила старая таежная сказка про безымянные ключики, где лежит еще никем не тронутое золото – ключи мира.

Впрочем, сказка эта иногда и покидала чащу тайги и приходила к людям, чтобы показать им свои неблекнущие одежды и умелой рукой разбросать перед их глазами миражи счастья...

В этот вечер она, по-видимому, уже покинула свое тайное лесное жилье, потому что воздух был полон ее дыханием и тонкому уху слышался даже еле уловимый шорох ее платья, когда она неосторожно задевала за кустарник, бесшумно скользя над пеленою тумана.

Вероятно, поэтому и Коновалов в ту минуту вспомнил своего прадеда. Исходил прадед якутскую тайгу, вдоль и поперек изрыл ее лопатой. Добывал немало золота и в несколько дней все спускал в кутежах...

Резкий паровозный свисток и грохот груженых бревнами платформ с железнодорожной ветки концессии толкнул мысли Коновалова по совершенно другому направлению – к городу, куда теперь ему предстояло возвратиться.

Опять бесконечные поиски работы, унизительное выстаивание в передних и шумная городская жизнь... Блестя витринами магазинов и разряженной толпой, она пронесется мимо него, оставляя ему лишь право издали ею любоваться и... завидовать!

Воздух в землянке был сырой и спертый, так как двери нельзя было держать открытыми: целые полчища мошкары устремлялись в нее на свет лампы. И то уже, несмотря на предосторожности, набралось множество всякого гнуса, липнущего к накалившемуся стеклу лампы.

Сидя на нарах, Коновалов слушал спотыкающуюся болтовню Фетюкина, который, немножко под хмельком, размахивал руками и с жаром уверял, что он, Фетюкин, плевать хочет с высокого дерева на свое увольнение.

– Уволили, ну... Будто только и работы, что здесь... в концессии! Я, брат, все равно не пропаду, потому – специальность имею ­парикмахер-с! Отсюда... прямо катну в Харбин и – в первоклассный салон – так и так, можем по-всякому, а-ля фасон! Тут тебе сейчас и белый халат, всю артиллерию в руки и – мальчик, воды!.. Мне, вот, тебя только жаль: за что тебя уволили?! Опять же – ты ни к чему не учен... А по-настоящему, все это – кочергинские штучки... уж я знаю... Его самого уволить надо, а не меня! Нет, ты скажи, Артем Иванович, есть справедливость на свете или нет?

Коновалов не успел ответить, как в дверь постучали. Фетюкин вышел на середину комнаты и закричал:

– Что там антимонию разводить!? Заходи прямо, без доклада – мы люди не гордые!

За дверью послышалось оханье, кряхтенье и удушливый кашель, а затем в землянку шагнула темная фигура мужчины, у которого вместо лица были видны только клочья черной, с обильной проседью бороды и нависшие над глазами густые пучки бровей. Он кашлял хрипло и глухо, несколько секунд молча разглядывая присутствующих.

– Ох-хо-хххо! Здравствуйте, милаи! Иду это, ай – огонек светит, дай, думаю, попрошусь ночевать; авось, не прогонят больного старика... Тайгой все шел, измаялся... Ох-хо-хххо!

– Откуда идешь, старик! Сам ты кто? – вдруг приняв начальственный тон, напустился Фетюкин на старика.

– Промысловые мы, охотишкой промышляем... Вот, заболел дядя Ерема и ­весь тут!

– Какой ты, шут, охотник: у тебя и ружья нет?!

– У ороченов осталось ружье-то. Две недели у них лежал, так и пришлось ружьишко им оставить.

– Да ты чего? -–обратился к Фетюкину Коновалов, – пусть проспит ночь человек; нам какое дело, кто и откуда!

– Так-то так, да мало ли тут всякой швали шатается... Ты посмотри, что из него мошкары валит! Леший он из болота!

– И мошкаре жить-то надо, – смиренно ответил старик. – Всякая тварь от Бога, мил человек!

Старик водворился на нары. Коновалов разжег очаг и приготовил ужин, не забыв и старика пригласить покушать. Фетюкин уже успел забыть свои начальственный тон и вытащил бутылку водки.

– Хлопни, старче, кружечку; первое лекарство – как рукой снимет твою хворь!

К удивлению Коновалова старик выпил жестяную кружку не поморщившись, как воду, и принялся за еду с завидным аппетитом. С тех пор, как его пустили ночевать, он и кашлять стал мало...

Тут только Коновалов разглядел, что старик был настоящий таежлый волк, каких ему приходилось видеть только на Олекме и на Амурских приисках, когда Коновалов, тогда еще сын богатого золотопромышленника, приезжал на отцовские прииски.

Фетюкин, совсем уже пьяный, жаловался старику на несправедливость своего увольнения и щедро подливал ему водки.

– Лакай, старче, – все равно пропадать!

Старик пил, прислушиваясь к разговорам и, видимо, что-то соображал. Вдруг он протянул руку к обрубку дерева под изголовьем Коновалова и хитро подмигнул:

– Липа, говоришь?

– Липа.

– Лоток мастеришь: стало быть, в город к аршинникам не поедешь?

Коновалов помолчал.

– То-то, знаю, – продолжал старик, – по отцовской крови на золотишко тянет! Ведь ты же – Коновалов!

– А ты откуда знаешь?

– По обличью, милый! – Тут старика опять хватил кашель. – По обличью: старика-то твоего знавал. Ох-хо-хххо, – могутный был человек!

Старик замолчал на минуту и пытливым взором разглядывал обоих собеседников. Затем он оглянулся на дверь и заговорил приглушенным голосом:

– Не ездите в город к аршинникам! Дружным ребятам по секрету скажу: напоролся я на ключик в тайге. Золотишко аховое... Харч на три месяца надобен... Опять же – струмент! Вы расчет получите – можно. Ежели втроем... – тут голос старика понизился до шепота.

Фетюкин захлопал осоловелыми глазами и учащенно задышал. Через несколько минут у него вырвалось сдавленно:

– Леший тебя побери! Выходит, значит, что у меня собственный салон будет?!

Его мечтания, видимо, никуда выше этого не поднимались.

Головы трех мужиков склонились еще ближе друг к другу. Свет керосиновой лампы рисовал с них причудливые тени на стене.

А пока старик шепотом продолжал описывать свое открытие, – в землянку бесшумно вошла старая таежная сказка. Та самая, которая когда-то заставила предков Коновалова и тысячи им подобных «людишек» устремиться в холодные дебри Якутии.

Таежная сказка тихо уселась среди разговаривавших мужиков и блистала их взорам, перевоплощаясь в жгучие сны каждого из присутствовавших.

Решение присоединиться к старику было принято. Трое мужчин обо всем уже договорились и легли спать, а таежная сказка, по-прежнему оставалась тут и навевала им сны.

Старому таежному бродяге, Ереме, снилась огромная бревенчатая изба. Стены тесаные. В переднем углу – большой стол, накрытый грубой скатертью, а на нем – нарезанный ломтями пирог с амурской кетой и дымящаяся чашка жирных щей.

Белолицая крупная баба, жеманно улыбаясь, ставит на стол поднос с рюмками и водкой, приговаривая:

– Откушайте, Еремей Макарыч, водочки!

Сам Еремей Макарыч, в новых сапогах и в жилетке поверх рубахи на выпуск, – хитро прищурил глаз и ущипнул бабу за бок...

Коновалов же видел в это время зеленый пальмовый остров. Теплые волны пенистыми гребнями набегали на белый песчаный берег. При лунном свете, под страстно-стонущую гавайскую мелодию, плясали обнаженные женщины с белыми цветами в черных шапках волос и эбеновыми телами. Шумел океан...

Что же касается Фетюкина, то он видел себя хозяином блестящей, с огромными зеркалами парикмахерской. Везде лежали никелированные машинки для стрижки, ножницы, тарелочки, одеколон... И публики полно! Подмастерья не успевают. Везде сидят брюнеты, блондины, даже лысые, и всех нужно стричь, стричь...