Альфред Хейдок

Навсегда

– Ты мне нравишься – я могла бы полюбить тебя, но наше счастье было бы очень коротким: у нас свои законы. И зачем тебе это, когда по земле ходит та, единственная, которая может стать твоим настоящим счастьем?

– Я не знаю такой, и почему она – единственная?

– Когда-то вы с ней были одно, а потом стали двумя. Ты встретишься с нею – я тебе помогу.

– Но как я узнаю, что это именно она?

Дулма протянула к самому моему лицу свои смуглые пальчики – из них струился нежный аромат жасмина.

– По запаху моих рук ты узнаешь ее – я буду рядом. Феи не бывают неблагодарными.

Я бросил свои колдовские инструменты в пламя. Огонь яростно набросился на них.

Дулма встала между мной и костром и, неожиданно ласково мне улыбнувшись, исчезла...

Костер догорал. Налетел легкий ветерок, пошевелил веточки и как бы прошептал: уш-шла... Да... из моей жизни ушла сотканная из солнечных лучей и лесных запахов сказка... Была – и нет ее!.. А существуют ли, вообще, сказки? Может быть, все они – быль?

Настала зима. Опять служебная надобность несла меня в захолустье Приуралья – на этот раз в старинное село Ш. Автобусы ходили туда крайне редко. Выйдя на железнодорожной станции, я пристроился в сани к возвращающемуся в то же село колхознику.

Белый-пребелый снег искрился под полуденным солнцем, а изредка попадающиеся бугры отбрасывали голубые тени. Кругом безлюдье, голубая чаша неба над головой и ни души. Часа через два езды возница сказал:

– Вон за тем холмом (он показал кнутовищем) наше село. Скоро дома будем. Да никак (тут он приставил ладонь козырьком к глазам) покойника везут.

Я взглянул в указанном направлении и увидел вдали холм с одинокой елью на вершине. Из-за холма змейкой выползла похоронная процессия из нескольких подвод. Взгляд мой задержался на обитом красным кумачом гробу на передних санях.

Гроб грубо вторгался в белое безмолвие снегов, нарушая его. Рядом с гробом, обхватив, левой рукой крышку, сидела молодая женщина, а позади нее – что-то закутанное в старый плед: когда мы подъехали ближе, это «что-то» оказалось курносенькой девочкой.

Мой возница, почтительно освобождая дорогу, свернул под гору в нетронутый снег, остановил лошадь и, сняв шапку, перекрестился. Но тут произошло нечто неожиданное: поравнявшись с нами, сани с гробом заскользили боком, как это бывает зимою на так называемых раскатах. И со стуком ударились о наши сани. Гроб удержался на месте, но женщина слетела со своего места и повалилась мне прямо на руки, которые я едва успел подставить. От испуга ее большие серые глаза еще больше расширились, но лицо не выражало никаких эмоций – она была совершенно пьяна. Больше я ничего не успел заметить – я был ошеломлен совсем другим: от нее хлынула на меня волна нежного аромата жасмина...

... Жасмин зимой... Дулма и ее предсказание... Значит, Дулма подает мне знак, что эта пьяная баба с ребенком и есть царевна моей мечты, моя половина!

В оцепенении глядя на нее, я так и продолжал держать ее в руках, пока она сама не заговорила, едва ворочая языком:

– Пусти, чего держишь!

И вдруг, жеманно улыбаясь, с пьяной улыбкой добавила:

– Ишь обрадовался, щелкунчик, что я сама ему на руки пришла, – и перелезла обратно в своя сани.

– Пропадет баба – запьется, – сказал мой возница и тронул лошадь.

– А какая хорошая девка была! Недотрога. Спиртного в рот не брала. Стихи сочиняла и в клубе читала! Да вот...

– Ну что – «да вот»?

– Гармонист в селе был, гуляка... Сегодня его и хоронят. Не давалась ему Марьюшка. Он подружек подговорил, те напоили ее, и тут гармонист ее обгулял. Хотела Марьюшкина мать в милицию, в суд подать, да родители гармониста у нее в ногах валялись, упрашивали не губить парня и ЗАГСом прикрыть. Выдали.

– А как жили?

– Жили плохо. У мужа научилась вино пить.

Тут острая жалость стегнула меня по сердцу. Бойтесь жалости к женщине, потому что никто не знает, где кончается жалость и начинается любовь.

Возница замолчал. Мы уже подъезжали к дому. Я договорился с ним, что буду жить у него, пока не закончу всех своих дел.

Ужинали картошкой с солеными грибами, запивали крепким чаем со сливками. Хозяева старались поддерживать со мной разговор, но у меня все время стояла перед глазами пьяная ухмылка молодой женщины, а за ней чудился скорбный лик затоптанной, изломанной жизни, – я отвечал невпопад.

Ночью снились мне сумбурные сны.

Волнуется, как море, огромная толпа. Все куда–то спешат, толкутся друг о друга. Там же, среди толпы, ищу одно бесконечно дорогое мне лицо. Вот мелькнуло оно, вот уже засиявшие от радости глаза улыбнулись мне и руки потянулись навстречу, как оно вдруг исчезло в круговерти нахлынувшей толпы. Раздался отчаянный крик, и кто-то рядом со мной совершенно равнодушно, точно речь шла о брошенном на землю и растоптанном окурке, сказал: «Девушку раздавили».

От тоски и жалости просыпаюсь и тут же снова засыпаю. Вижу: громадный черный кот с зелеными глазами играет с пойманной полуживой мышью. Отпустит, даст ей отбежать немного и снова накроет лапой. Мышь роняет маленькие бисеринки крови, попискивает. Мне так хочется, чтобы ей удалось убежать, но чей-то безжалостный голос у самого моего уха произносит: «Никуда она уже не уйдет».

Горная страна. Зубчатые пики. Отвесные стены ущелий. На одной стороне, на высоко вознесшейся вершине, купается в небесной сини белый златоглавый храм. Он излучает свет, и оттуда доносятся обрывки торжественного пения. Одинокие фигуры карабкаются к храму по крутой, почти отвесной тропе.

По другую сторону – зубья темно-серых, вонзающихся в небо скал. Разверстая пасть гигантской трещины горного разлома делит страну пополам.

Грозные отвесные стены трещины уходили в черную бездонную пропасть, откуда призрачными столбами поднимался туман. И толпы людей, обгоняя друг друга, разными дорогами спешили к этой пропасти, по-видимому, не зная о ее существовании. Но, достигнув крутого спуска в ее пасть, уже не могли остановиться и потоками скатывались в бездну.

И спросил я у кого-то, стоящего на разветвлении двух дорог, нельзя ли спасти хоть кого-нибудь из этих, идущих на гибель, и что для этого надо сделать. И он ответил:

– Надо любить. Нет ничего сильнее на свете, чем любовь.

Тогда, указав на храм, я спросил:

– Каков Бог этого места?

И он ответил:

– Бог этого храма Любовь, породившая Вселенную, всех и каждого.

И еще спросил:

– Чем служат этому Богу?

И он ответил:

– Красотою во всем и везде, а главное – красотою в мыслях, так как без мысли нет и действия.

Последний сон кому-то может показаться вымышленным. Но разве мало людей, кто, просыпаясь утром, досадуют на себя, что опять не удалось удержать в памяти чудесных наставлений и замечательных мыслей, которые только что были сообщены в сновидениях? А обиднее всего, что забыли такой простенький прием – ­ну сущий пустяк, пользуясь которым, они сейчас летали! Когда люди научатся удерживать в памяти со всеми подробностями свои сны, их жизнь чрезвычайно обогатится.

Если бы на другое утро кто-нибудь меня спросил, как я намереваюсь поступить в дальнейшем в отношении Марьюшки в связи с пророческим указанием Дулмы, я бы ответил, что у меня нет никаких намерений. Но это была бы несознательная ложь, так как в глубине души решение уже состоялось, но я боялся признаться в нем самому себе. Рассудок отмахивался от него, как от назойливой мухи. Я был подобен раненному пулей охотника зверю – он все еще продолжает бег, несмотря на то, что обречен. Но решение было только одно – я полюбил эту пьяную бабу, и если бы она, кроме пьянства, обладала еще каким-то другим пороком, меня это не остановило бы. Но пока что ни плана действия, ни охоты его составлять у меня не было. Может быть, накопленный опыт подсказывал мне, что когда бьют часы судьбы, все как-то складывается само собой, и это было действительно так.

Я только что покинул свой ночлег и зашагал в сельский магазин за сигаретами, как увидел впереди ту самую девочку, которая вчера сидела рядом с матерью у гроба отца.

Вид у нее был жалкий: на ножках стоптанные ботиночки и, несмотря на стужу, рваные хлопчатобумажные чулочки. Старый плед, завязанный крест-накрест на груди. Почти одновременно мы оба переступили порог магазина.

– Отчего в такой холод мать отпустила тебя без шубы? – спросил я девочку, пока пожилая продавщица отпускала ей керосин.

– У меня нет шубы, – был ответ.

– На водку всегда деньги есть, но чтобы детей одеть – денег нет, ­наставительно произнесла продавщица.

Меня осенила внезапная мысль.

– Хотела бы ты во-он ту шубку, которая висит над полкой? – спросил я.

Глаза девочки вспыхнули и тут же погасли.

– У мамы денег нет.

– Не надо маминых денег – я тебе куплю шубку. – Кстати, – обратился я к продавщице, – подберите ей теплые сапожки, чулочки, бельишко, – ну вы сами знаете, что надо.

– Вы, случаем, не родственник ли ей будете? – немало удивившись, спросила продавщица.

– Что-то вроде этого, – засмеялся я. Продавщица знала свое дело: из магазина девочка вышла сияющей и неузнаваемой.

– На, возьми керосин! – крикнула ей вдогонку продавщица. – В радостях и забыла, зачем приходила...

Надо было видеть, как гордо она шла; потом побежала. Мне стало необыкновенно хорошо на душе. И был положен почин... Правда, денег осталось мало, но черт с ними! В то же время и какая-то тревога проснулась... Под вечер, вернувшись домой, я застал у себя девочку в полном наряде:

– Мама вас зовет к себе – я вас поведу.

Моя маленькая спутница привела меня к потемневшей избе с высоким крыльцом и крутой лесенкой. Шагнув в комнату, я успел заметить, что она не прибрана после поминок. Немытая посуда по-прежнему находилась там, где ее оставили подвыпившие гости, а пол был весь усеян скорлупой кедровых орешков, которые здесь называют «уральскими разговорами». Но один конец длинного стола был прибран и накрыт белой скатертью, на которой красовалась початая бутылка вина и кое-какая закуска, видно, для меня. Возле стола стояла она – сама хозяйка. Первый раз я имел возможность разглядеть ее как следует.

Передо мной стояла высокая сильная женщина в белой блузке. Черный сарафан туго обтягивал крутые бедра и высокую грудь. Голова с каштановыми волосами была слегка откинута назад как бы с вызовом, и серые глаза недобро светились. И хотя вначале она заговорила как бы ласково, я понял: предстоит сражение...

Должен оговориться – мне всегда нравились высокие, крупные женщины. Входя в купе вагона, они почти целиком заполняют его, особенно зимой, когда в меховых манто. Они пышногруды, властны и распорядительны. Их появлению предшествует тонкий аромат дорогих духов. Мужчины с ними предупредительны и с готовностью уступают места.

В грезах я представлял себе будущую подругу надежным и верным товарищем, мужественной и сильной духом. Я понял, что именно такая стояла предо мной. Жизнь ее была искалечена, она пила, но – как странно – это обстоятельство обостряло мое желание бороться, бороться за нее во что бы то ни стало.

Судя по некоторым признакам, она уже успела приложиться к бутылке, которая стояла на столе. Сможет ли она удержаться на том пьедестале святой, озаренной любви, который я в своих мечтах уже построил для нее? Может быть, и устоит первое время, а потом неминуемо опять потянется к алкоголю и вместе с ним – к блуду... Огромный кот с зелеными глазами крепко держал мышь под когтистой лапой, и «никуда уж ей не уйти». И, может быть, я напрасно ищу ангела с человеческой плотью....

А хозяйка уже заговорила:

– А-а, пришел наш благодетель, пришел!

«Благодетель» – неприятно кольнуло и насторожило меня: в слове звучала издевка.

– Садись сюда! – указала она на накрытый конец стола. – Уж я так рада, так рада, что ты пришел! Утром ко мне прибегает Машутка, разнаряженная. Вся так и сияет. «Откуда все это?» – спрашиваю. А. она мне: «Добрый дядя, такой красивый, все купил. Тот самый, которому ты вчера на руки упала». – А ты его поблагодарила? Сказала спасибо? ­– обратилась она к девочке. Та молча отрицательно мотнула головой.

– Я так и знала – неблагодарная! Сейчас же иди, поцелуй доброму дяде ручку!

Девочка посмотрела на меня и нерешительно шагнула. Я спрятал руку за спину.

– Руки целовать не дам. Не издевайтесь надо мной!

– О, мы благородны! Вы уж простите меня – потеряла веру в добрых дядей! Думала – фрукт какой-то! Во что-то целит... А мы даже имен Друг друга не знаем. Меня зовут Марией, а по отчеству Петровна.

Я представился.

– А-а, Николаша! – она протянула мне руку, налила мне и себе водки. – ­Будем здоровы!

Она выпила, я отказался.

– Ну, вот, – развела она руками, – хотела отблагодарить, да не вышло. Оказалось – нечем.

И вдруг, грозно нахмурив брови, гневно уперлась в меня взглядом:

– Зачем вы это сделали? Кто вас просил?

– Как – зачем? Да так... – ошеломленно заерзал я на стуле.

– «Да так» не бывает. Аль моя пьяная рожа вчера понравилась? Когда-то меня красавицей звали. Это было до...

Она внезапно осеклась. А потом тяжко, мучительно выдохнула:

... Силком замуж выдали. Насильника пожалели, а меня нет.

Она вдруг зарыдала, а потом, хмуро на меня глядя, спросила:

– А может, и впрямь понравилась? Есть ведь и такие любители, что норовят после мужа на еще теплую постельку... Знаешь что... Я сейчас все твои подачки брошу тебе в лицо!.. Маша! Поди сюда! – она гневно крикнула тут же стоявшей дочери и начала с нее срывать одну за другой мои покупки. Девочка громко заплакала. Я бросился к Марии и схватил ее за руки:

– Не дам обижать девочку!

Между нами завязалась борьба. Вдруг она опустила руки и спокойно произнесла:

– Зачем вы это сделали?

Я заметался и, кажется, застонал... Разве я мог рассказать о том чудесном, что привело меня сюда! Она бы ни за что не поверила! Тут было не до философии Платона о душах-половинках. Требовалось что-то решительное и краткое. И решив все сразу поставить на карту, я как можно спокойнее и убедительнее произнес:

– Я вас люблю, Мария Петровна. Вот почему я это сделал. Я влюбился в вас с первого взгляда и не знал, с чего начать. Тут встретилась ваша дочь в магазине...

Марья запрокинула голову и громко захохотала, почти истерически.

– Он говорит о любви, о любви, которой я никогда не видела и не знала! Я вижу кругом только мерзостный блуд, похотливые взгляды и слышу похабные анекдоты. Где вы видели эту любовь? Ее нет теперь даже в книгах, где она долго держалась. Ее съели, как закуску к выпивке на молодежных вечеринках-танцульках, где время от времени тушат свет, чтобы заглушить остатки стыда. Нет любви – осталась одна голая похоть. А знаете, отчего это произошло? – и, не дожидаясь ответа, убедительно произнесла:

– Во всем виноваты врачи.

– Как так?

– Да очень просто. Помните, где-то в каком-то заповеднике перестреляли всех волков в надежде, что от этого поголовье животных в заповеднике увеличится – некому истреблять. Ан не туг-то было! Оно стало уменьшаться и хиреть, так как некому было истреблять больных и слабых. И пришлось снова разводить волков.

– Какое это имеет отношение к любви и к человечеству? И при чем тут врачи?

– Самое непосредственное отношение. Болезни человеческие – это те же волки: до крепышей добраться не могут, а слабых настигают и пожирают. Теперь всех хиленьких и слабеньких к докторам таскают, а те их подштопают, где надо – заплату наложат и направляют в жизнь: богатырем не будешь, а небо коптить можешь! И вот эти слабаки плодят таких же слабаков. На сильную и красивую любовь, требующую самоотверженности и борьбы с препятствиями, слабак не способен. Сильная, красивая любовь – ­удел сильных и высоконравственных людей. Поэтому слабак и не ищет любви: ему нужны только телесные утехи, и в них он проявляет большую изобретательность и изощренность. Он не хочет сознаться в своей животности и поэтому прячет свою немощь презрительным отрицанием всякой нравственности: она-де ни к чему и научно недоказуема – все дозволено! Слабаки ночью собираются стаями, как шакалы, набрасываются на одинокую девушку и скопом насилуют ее, зная, что любви ее им не дождаться вовек. Слабак подл и блудлив. Попав в начальники, слабак, прежде чем принять женщину на работу, оценивает ее прелести, примеряет... Что, разве нет?

– Во многом согласен с вами, Мария Петровна, но есть и возражения. Что касается полезности волков, полностью с вами согласен. Обмануть природу никому не удавалось, не удалось и не удастся, тем более слабаку. Природе нужны сильные, отважные люди – творцы, творцы жизни и ее красоты. Для слабаков, несомненно, где-то уготован огромный мусорный ящик, куда Природа выбрасывает отходы своего производства. Когда слабаки окончательно обнаглеют, она выпустит на них стаю космических волков. И это время, может быть, уже совсем близко, потому что слабак, действительно, обнаглел, он даже отказывается трудиться... Но я вовсе не о том хочу говорить...

– Да, да, вы ведь о любви. Так какого рода любовь вы мне предлагаете?

– Любовь не товар. Предлагать, продавать, покупать и дарить можно лишь животные утехи. Любовь – огонь, пламя. Ею можно только зажигать сердце другого, по меньшей мере, отеплить. Любить – значит гореть.

– И, по-вашему, я так и должна сразу загореться к вам?

– Не может быть иначе. Я вам объясню почему. Это было давно, очень давно. Человек еще был как животное. И что самое поразительное – в то время не было ни мужчин, ни женщин, и оба пола совмещались в одном существе – мужеженщине. Процесс оплодотворения периодически совершался в его организме, и оно выделяло нечто, из чего возникало потомство. Человек этот был неразумен, блаженно доволен собою, ленив, ему немного было нужно для поддержания своего существования. Он не мог развиваться, прогрессировать – у него не было стимула! И тогда Боги разделили его на две половины – мужскую и женскую. То, что было единым, – стало двумя. Но от этого разделения возникла притягательная сила, вечно влекущая обе половины снова соединиться в одно целое. И эта сила и есть Любовь. Но влекомые этой силой половины были рассеяны, перемешаны и соединялись как: попало, не найдя той, от которой были отделены, и от этого они были несчастливы. И по сей день половины ищут свою подлинную пару и редко находят. Но если находят – счастье их велико.

– И вы нашли во мне свою половину?

– Да, и потому вы не можете не полюбить меня.

– Наваждение какое-то! – сказала она, тяжело дыша. – Не верится, но хочется верить, ой, как хочется! Я сама сколько раз думала – не может так остаться, на этом все не должно закончиться: изнасиловали меня, потом на свадьбе «горько» кричали, а счастлива была только в мечтах. Где-то, думала, ходит мой сказочный принц, ищет свою царевну. Откуда ему, благородному, догадаться, что царевну его – тю-тю! – слабак с заднего хода украл... А мечталось мне царевичу своему веночек из алых цветочков сплести и, на цыпочках подкравшись, ему, спящему, на лоб положить, чтоб приснилась!.. А, может, ты ошибся? Как ты узнал, что я твоя царевна? Может – я не та?

– Это я знаю точно – та! И когда мы будем жить вместе, – тут я подошел и взял ее за руку, – у нас будет сад и много цветов. И когда зацветет жасмин, я все расскажу, а теперь – нет.

В ней происходила какая-то борьба, но руки она не отнимала. Я продолжал:

– Наша любовь будет расти, как нежный цветок, пока не разрастется в пышный куст. Чем дальше, тем сильнее. И эта любовь разбудит дремлющие в нас силы – мы будем творить, Марьюшка! Я не знаю, что именно творить, но это будет что-то великое и прекрасное, от чего людям на земле будет легче жить, от чего придет радость. Старость избороздит наши лица, но мы всегда будем казаться друг другу молодыми и красивыми. Потому что влюбленные глаза видят в любимом лишь то, что хотят видеть. И когда кому-то из нас придется отлучиться, другой мучительно будет ощущать пустоту и будет настороженно прислушиваться, не звякнет ли щеколда калитки, не раздадутся ли знакомые шаги на дорожке.

– Наваждение какое-то, – произнесла она опять как после короткого забытья и отстранила мои руки. – Заслушалась я тебя, сладкоголосого... Хорошо поешь. Но хватит ли твоей любви, когда узнаешь, – тут она понизила голос до шепота, – что царевна твоя с изъяном – время от времени я теряю себя, у меня появляется желание напиваться. Я гоню его, но уже знаю, что из этого ничего не выйдет, и уступаю. Обычно это длится три-четыре дня. Сегодня день четвертый. Знаю, что плохо, но ничего с собой поделать не могу. Нужна ли тебе такая жена?

– Мне все равно, – также шепотом ответил я.

– Будь ты вдобавок к тому еще и потаскухой – ты мне нужна как воздух. В тебе вся моя жизнь.

Тут она закинула назад голову и плечи ее затряслись от сильных рыданий. С ее уст срывались бессвязные слова, среди них я разобрал: ­... любима ... значит, я любима...

Потом вытерла глаза и сказала глухим голосом:

– А теперь уходи. Возвращайся через год... Нет, это слишком долго... Через полгода! Лучше всего в Троицын день – перед самым закатом. Помнишь ту старую ель на холме, где я тебе на руки упала? К этой ели и приходи, получишь меня чистую, обновленную или ничего не получишь: такая, как теперь, я не приду. Если меня там не будет, так и знай ­– пропала твоя царевна навеки, возвращайся и не разыскивай. А теперь – ­уходи!

Ошеломленный, я постоял немного, а затем двинулся к двери.

– Вернись! – вдруг воскликнула она. – Оставь что-нибудь на память. А то на другой день я могу и не поверить, что был тут такой человек, и я любима...

Тут бы, по старинному обычаю, снять с себя нательный крестик и на нее надеть, но у меня его не было. Быстро отстегнул наручные часы, подал ей. Она поморщилась:

– Нет, не надо: могу ненароком пропить. Тут она сильным рывком сорвала пуговицу с моего пиджака.

– Этого хватит. Теперь иди. Помни – перед самым закатом у старой ели. Не вздумай мне писать... Я на бой иду. Сама себя губила – сама и спасать буду, потому что любима...

Я ушел.

Дни вы, дни мои прожитые! В вихре кружитесь вы предо мной, слагаясь в затейливый узор пройденной жизни. Есть среди них яростно-устремленные, победнозвучащие, есть полные горести и отчаяния. Но среди них есть один, который мне особенно дорог, вы догадываетесь, какой...

В шумной сутолоке большого порода долгие месяцы я ждал этого дня и волновался: не за Марьюшку – я верил в нее, верил в ее победу. Я верил в силу своей любви как динамической энергии: она должна была незримо окутывать ее, поддерживать, внушать бодрость... Но я настолько разуверился в милостях судьбы, что все боялся какого-то подвоха с ее стороны в виде случайности. Ведь даже погода могла испортить встречу – какова она будет под проливным дождем и зонтиком! Кроме того, во всех талантливых повестях счастливое соединение влюбленных обречено на провал: или тут вмешается какая-то роковая женщина и увлечет героя в западню, или же с возлюбленной произойдет какая-нибудь трагедия, и герой поспеет, в лучшем случае, к похоронам, а в худшем – к свежезасыпанной могиле. Прочитанное ведь оставляет отпечаток на душе.

Но на этот раз судьба и природа (если они не одно и то же) точно сговорились не чинить мне никаких препятствий.

Троицын день блистал солнышком – оно согревало, но не жгло. И когда я вышел на станции, чтобы ехать в село Ш., меня ждал редко туда заходящий автобус. Правда, расписание его рейсов не совсем меня устраивало: я попадал в Ш. на два часа раньше нужного мне срока ­перед самым заходом солнца. Куда я дену эти два часа? Сперва приехать в Ш. и потом возвращаться по улице мимо окон Марьюшки к холму с одинокой елью мне не хотелось. Поэтому, как только увидел вдали холм, я попросил шофера остановить машину и сошел при недоуменных взглядах остальных пассажиров – что, мол, человеку понадобилось в безлюдном месте, где нет других дорог?!

Автобус скрылся – я зашагал к холму. Мне хотелось тишины, чтоб полнее отдаться своим чувствам, сильнее ощутить значимость предстоящего.

В дальней роще закуковала кукушка. Кругом неоглядные поля, желтенькие, синенькие цветочки по обочинам дороги. Облачные горы с крутыми курчавыми ущельями величаво плыли в небесной сини. Вот вершина облачной горы преобразилась в голову великана. Борода его сперва вытянулась по направлению солнца, потом оторвалась и поплыла отдельно.

Хорошо бы с Марьюшкой, взявшись за руки, вознестись к этим облачным горам и кувыркаться по склонам пушистых ущелий!

А закат разгорался все величественней золотисто-красным пламенем и охватил уже полнеба. И чудилось мне: в бездонной голубизне неба, от края земли и почти до самого зенита во весь рост стоит величественная женщина – Вечная Жена. Над высоким лбом – диадема из звезд. И звездами струятся складки ее голубого покрывала. Взор ее устремлен в несказуемую даль, где из космических глубин идет, прокладывает к ней путь такой же гигант – Вечный Муж. Когда-то они были слиты в неописуемом блаженстве полного единства – не было ни мужского, ни женского начала, а было лишь невыразимое словами блаженство, которому ничего не нужно: оно вседовольно, всеблаженно и потому не может иметь никаких желаний. И по той же причине оно божественно – оно замерло на высочайшей ноте экстаза, оно как бы существует и не существует одновременно. Оно не способно творить – у него нет стимула. Но наступает космический срок – проявление неведомого, непостижимого ЗАКОНА и, как клин, НЕЧТО вонзается в блаженное единство и делит его на мужскую и женскую половины. И от этого разделения рождается Бог – ­неуемное желание снова соединиться, обрести прежнее блаженство единства. Имя этому Богу – ЛЮБОВЬ.

Любовь – вечно творящий, понуждающий и двигающий колесо жизни и эволюции Бог. Именно любовь развила в первобытном человеке разум, заставив его заботиться о самке – источнике наслаждения и потомства. Все, что создано и существует, создано единой двигающей силой Мира ­Любовью и через нее. Но разъединены они были для того, чтобы познавать, радоваться и страдать, стать еще лучше, совершеннее и затем по истечении неисчислимых веков вернуться к прежнему блаженному слиянию полного единства. И это произойдет, «когда все слезы будут выплаканы, когда все радости будут израдованы» и когда Космический Вечный Муж, пребывающий во всех мужчинах, так же, как Космическая Вечная Жена, пребывающая во всех женщинах, сольется с Ней в неописуемой Гармонии и Красоте. И тогда наступит конец света – разрушение Вселенной, ибо не будет больше Вседержащего, Всесвязующего Бога – ЛЮБВИ, на которой держится весь свет, которая заставляет размножаться, действовать, строить, создавать, ибо она – Сама Жизнь.

Так размышлял я, перестав замечать окружающее, пока не очутился перед межой, ведущей на вершину холма.

Взглянув на часы, я убедился, что до заката еще добрых полчаса.

– Ну, что ж, – решил я, – должен же кто-нибудь прийти первым. И стал взбираться по меже.

Под елью никого не было, но когда я подошел вплотную, из-за толстого ствола стремительно шагнула белая фигура с распущенными по плечам каштановыми волосами – Марьюшка опередила меня.

– Ты ... ты пришел на... насовсем?

– Навсегда, – сказал я и жадно привлек ее к себе. Тут она зарыдала:

– Целуй меня скорее, иначе не успокоюсь... так... так... Ох, как запахло жасмином! Откуда бы ему взяться?!

Я тоже услышал. Так пахли пальчики Дулмы на Дивной горе. Стало быть, пришла присутствовать при завершении начатого ею дела. Феи ведь, будь сказано не в упрек людям, не бывают неблагодарными.